Бесконечный поток забот мы можем условно разделить на два вида: срочные дела и важные. К сожалению, нередко наши срочные дела оттесняют на второй план дела важные, такие как забота о семье и детях. Именно эта сфера часто остается на одном из последних мест в ежедневном калейдоскопе срочных дел. Поэтому Писание строго осуждает родителей, если они уделяют недостаточно внимания своим семьям. «Если же кто о своих и особенно о домашних не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного».
* * *
В начале 90-х годов эмигрантскую общину Сакраменто потрясло трагическое событие. Оно произошло в семье одного служителя, приехавшей в Калифорнию в числе первых эмигрантов третьей волны. Этот невыдуманный случай может послужить напоминанием о некоторых известных истинах, о которых мы порой забываем.
За шестьсот миль на север от Сакраменто находится Портленд, единственный по-настоящему крупный город в штате Орегон. Это порядка десяти часов довольно быстрой езды по скоростной магистрали. Поздней осенней ночью два молодых человека, один из которых был сыном этого брата, возвращались из Портленда в Сакраменто, и около четырех часов утра случилась непоправимая трагедия. Парень, управлявший автомобилем, заснул, и машина на бешеной скорости влетела под трейлер грузовика, остановившегося на обочине дороги. Тот, кто был за рулем, умер мгновенно. А сын служителя, спавший в это время на заднем сиденье, с многочисленными травмами вертолетом был доставлен в госпиталь города Реддинг. Это первый калифорнийский город на пути из Орегона, приблизительно в 180 милях от Сакраменто. Дальше транспортировать его было нельзя, и он около тридцати дней находился в коме, балансируя между жизнью и смертью. Никто не знал, останется он жить после таких травм или нет.
Пару месяцев спустя, зайдя после рабочего дня в местный супермаркет за продуктами, я и наш зять Василий повстречались с отцом этого паренька. Лицо у него был печальное и задумчивое. Поинтересовавшись о самочувствии сына, о том, как идет лечение, мы пытались ободрить и утешить его как могли. Вздыхая, он молча кивал головой, выслушивая наши пожелания, а затем неожиданно сказал:
– Братья, хотите, я расскажу вам, что у меня творится на душе после этого случая?
С братом и его семьей мы были знакомы достаточно хорошо, но, честно говоря, это предложение застало нас врасплох. Я не знаю, почему ему захотелось открыть нам свою душу в этот вечер. Может, наши участливые вопросы о здоровье сына, или, может быть, в его душе за это время накопилась невысказанная боль, которой он решил поделиться с нами в самом, казалось бы, неподходящем месте. Мы откатили в сторону от касс продуктовые коляски, и он начал свой трогательный, похожий на исповедь рассказ.
«Вы знаете, братья, после этой трагедии я стал смотреть на жизнь другими глазами. Мне всегда было некогда. Жизнь моя состояла из нескончаемого потока срочных дел. У меня было множество забот в церкви, служения по воскресеньям, служения среди недели, братские советы, беседы, посещения, разборы слова и много другой подобной, как я бы сказал, церковной «суеты», которая никогда не кончается. Кроме этого, надо было делать массу всего другого, и всегда находилось что-то срочное: и то, и другое, и третье. И вот так день за днем, как белка в колесе.
Когда мой сынок был помладше, он часто донимал меня вопросами, что-то просил сделать с ним вместе, куда-то поехать, но я отмахивался от него и уходил заниматься чужими проблемами. Со временем он обращался ко мне все реже и реже, а потом я ему стал уже не нужен. У него появились друзья на улице, с которыми ему было интереснее, чем дома, и он постепенно катился вниз. Стал скрытным, уклончивым, неразговорчивым. Время от времени я пытался с ним поговорить, но мои наставления были, как говорится, на бегу, в промежутке между очередными срочными делами. Вообще-то я понимал, что надо бы больше времени посвящать семье, детям, но никак не мог разорвать круг нескончаемых общественных забот и лишь иногда отрывал крохи времени для семьи. Так мы и жили.
Когда нам сообщили про эту беду, мы сразу поехали в Реддинг. Первая операция шла около семи часов, через день ему сделали вторую, а затем и третью. После третьей операции врачи сказали, что сделали всё, что могли, и остальное теперь зависит от Бога.
Положили его в отделение интенсивной терапии, в специальную палату, отделенную от внешнего мира герметической стеклянной стеной. Он лежал на высокой кровати, стоящей на колесиках, с перилами из никелированных труб, что-то среднее между столом и кушеткой. Неузнаваемо бледный, осунувшийся. Лицо, руки, ноги в местах, где ему делали операции, были залеплены широкой лентой. К телу было подведено множество трубочек, проводов, стоялонесколько капельниц. Вся стена за изголовьем почти до потолка была заставлена разными приборами. Загорались какие-то лампочки, периодически что-то включалось, выключалось, а в глубине комнаты мерцающим светом светился экран осциллографа, по которому проходили изломанные волны сердечного пульса.
Я сидел у этого стекла, разделявшего меня с сыном, смотрел и молился. Куда вдруг делись все мои срочные дела, все заботы, которые разрывали меня на части? Все стало далеким, маленьким и неважным. За стеклом палаты лежал мой сын. Я смотрел на него и вспоминал. Я вспоминал как он родился, его детство, его смех, его шалости… Из этой комнаты мне стало хорошо видно, как день за днем я терял его, как диавол шаг за шагом овладевал его сердечком, в котором было так много хорошего и доброго, а у меня не было времени помочь сыну…
Вновь и вновь я ронял голову на руки и заливался слезами. Я понимал, что время ушло, что я не сумел оценить драгоценных дней благополучия и мира, когда вся моя семья, здоровые, радостные, ждали только своего папу, готовые осчастливить меня просто тем, что они есть на свете, осчастливить своей любовью. Так я жил, не замечая счастья, куда-то спешил, куда-то бежал, что-то надо было срочно делать, кого-то спасать, кому-то помогать, а о своем сыне позаботиться у меня не хватило времени…
Заходить в барокамеру было нельзя. С замирающим сердцем я смотрел на бегущие строчки осциллографа, не зная, будет ли следующий удар его сердечка или в следующее мгновение оно остановится навсегда. Каждая минута казалась мне вечностью…
Он меня не слышал, но я сидел у стеклянной стены, смотрел и говорил с ним. Я говорил ему все, что должен был сказать давно, когда он был еще здоров. Я говорил о том, как я люблю его, как он дорог нам, как любят и ждут его сестрички и братики, как они плачут и молятся за него, как они скучают… Я говорил ему, как любит его Господь, как любит его церковь, как много людей сейчас молятся за него… Я молился и просил прощения у Господа, я просил прощения у моего сына и смотрел на экран осциллографа как на голубую икону, умоляя его не останавливаться… Мне казалось, что мое сердце расплавилось, слезы всё текли и текли, но я их не замечал, ничто постороннее меня уже не интересовало… Я смотрел на сына, мне хотелось положить ладонь на его волосы, погладить их, и я не понимал, почему не делал этого уже много лет, ведь я же так люблю своего сыночка, ведь это же так просто было делать, когда он был дома…
И Господь помиловал его, помиловал Он и меня. Если бы сын не выжил, я бы никогда не простил себе эту вину. Там я по-настоящему понял, как он был нам дорог…»
Немного помолчав, он добавил: «Дорожите своей семьей, братья, дорожите своими детками, дорожите своим счастьем, это очень важно». Он отвел в сторону повлажневшие глаза, пожал нам на прощанье руки и направился к выходу.
Впечатленные этим рассказом, мы молчали, не находя слов, и, сделав свои покупки, вышли на освещенный неоновым светом паркинг. Солнце уже зашло за горизонт, и на Сакраменто опустились теплые сумерки, выпустив на волю неугомонную мошкару, которая весело кружилась около горящих светильников, радуясь хорошей погоде. По проспекту Джефферсон, мигая желтыми глазами фар, стайками двигались автомобили, ставшие в ночной темноте похожими друг на друга. Уставший от круговерти, город замедлял свой дневной бег, предвкушая скорый ночной отдых. Разговор у нас с Василием не клеился. Погруженные в свои мысли, мы обменялись несколькими фразами и разошлись по машинам.
Эта история потрясла меня жизненной правдой, на которую мы часто не обращаем внимания. Отягченные заботами, мы не замечаем, как день за днем подрастают наши дети, какие они неповторимые и милые. Раздраженные трудностями будничной суеты, мы мечтаем, чтобы дети поскорей выросли. Эта прелестная сторона жизни проходит в хлопотах и ожидании, что скоро мы начнем жить счастливо. Вот только чуть поднимем детей, вот только немного подкопим деньжат и встанем на ноги, купим дом, машину, достроим дачу и т. д., и т. п. Годами маячит впереди призрак счастья, как среднеазиатский мираж, и в конце концов мы вдруг понимаем, что для нашего счастья нам надо было совсем немного, что истинное счастье долго ждало нас в нашем доме. Понимаем, как много прошло мимо в нашей жизни простого, хорошего, доброго, важного, которого мы не заметили.
Дал бы Бог всем нам дорожить драгоценным временем, дорожить каждым новым днем, дорожить теми, кто живет рядом с нами, кого даровал нам Промысел Божий на время нашего земного странствования. Дал бы Бог бережно и мудро проживать свои краткие дни, помня, что так будет не всегда.
